Нулевая точка отсчёта.

Для какой ситуации важнее князь Рюрик – для жителей Поволховья IX века, или для нас, их далёких косвенных потомков России XXI века?

Как я уже говорил в своей давней рецензии на книгу Евгения Пчёлова, история вопроса интереснее его самого, фигура квази-князя Рюрика занимает огромное место в исторической памяти русских, как кажется, не совсем заслуженно. Здесь вина ложится уже на беззвстных авторов «Повести временных лет», быть может, самого Нестора-летописца, которые в поисках точки отсчёта своей истории выбрали даже для них далёкий факт прихода в лесистый северный край будущей Новгородчины ватаги варягов («Да поидете княжить и володѣть нами»). Князь Рюрик избран своего рода нулевой точкой отсчёта не просто династии, названной его именем, а самой России, её государственности, цивилизации, культуры. Немало для фигуры, о которой в иточниках написано лишь от силы три десятка предложений, верно?

Рюрик – фигура не столько историческая, сколько символическая, так она возникает в летописи, и точно так же она проживает свою жизнь в исторической мифологии. Я не буду здесь ещё раз пережёвывать перепетии трёхвековых дискуссий вокруг 862 года, отмечу лишь их основной узловой момент. «Варяжский вопрос» сводится, по факту, к решению одной задачи: какие силы запустили механизм основания Русского государства, кем были пришлые варяги? Вопрос этот поднимался задолго до Михаила Ломоносова и его невольного оппонента Герарда Фридриха Мюллера, жив он и поныне, и постепенно свёлся к разбору проблемы национальности князя Рюрика. Кто – скандинав или славянин? «Чужой» или «свой»? Ярость поединка оправдывалась сомнительным тезисом о том, что пришлые варяги привнесли с собой, со своей родины, государственность в готовом виде, и от неё развивается и княжесая власть Киевской Руси, вырастают институты великокняжеской Московии, царской Руси и будущей европейской империи. То есть, Россия – скандинавского или славянского корня? Несмотря на абсурдность самой постановки вопроса, спор живёт и здравствует, «антинорманизм» стал если не неотъемлимой, то заметной частью «псевдопатриотического дискурса», норманизм же практически почил в бозе… Почти, но об этом ниже.

Свой взгляд на эту проблему, и, в частности, проблему принадлежности Рюрика династии Скъёльдунгов, я изложу ниже, пока что разговор у нас идёт об относительно свежей книге Олега Губарева. Биография автора интересна тем, что он не является профессиональным историком, профильного образования не имеет, полжизни проработав инженером-судостроителем. Несмотря ни на что он, как ни странно, стал заметной фигурой в «варяжских дискуссиях» последних лет, активно дисктируя на площадках научно-популярных журналов с наиболее одиозными представителями антинорманизма, Вячеславом Фоминым, Лидией Грот, В. И. Меркуловым, несть им числа. Статьи его имели характер скорее полемический, нежели исследовательский, и выход целой книги, посвящённой фигуре Рюрика, был неожиданностью. Можно представить себе, каким уровнем знаний должен обладать человек, рискующий браться за эту тему – он должен владеть не только историографией вопроса, но и хорошо знать историю северного Раннего Средневековья, Циркумбалтийского региона, иметь представление о динамике походов викингов и развитии Каролингской империи, донорманнской Англии, саксонских и славянских обществ Поморья, ориентироваться в археологии, политогенезе, лингвистике, компаративном исследовании институтов, и прочее, прочее, прочее – годы работы. Грубо говоря, чтобы поднять вопрос об архаичной государственности Руси, нужно представлять достаточно глубоко её исторический контекст, хотя бы в пределах IX в. Что же Губарев?

Само собой, вовсе не он автор гипотезы о тождестве Рюрика и Рёрика Фрисландского Скьёльдунга – эта традиция тянется ещё с XIX века, известная как «гипотеза Крузе-Беляева», и периодически всплывает в историографии. В чём её суть? Изгнанник из Дании, Харальд Клак, неоднократно бывавший при каролингском дворе, получил от императора Людовика Благочестивого бенефиций-надел в виде всей Фрисландии, для охраны близлежащих торговых узлов – Дорестада и Валхерен. С его именем и связано появление на карте истории Рёрика, его, по всей видимости, племянника, и связанного с ними краткого и неяркого эпизода существования «Фризской Нормандии», которая аж дважды оказывалась в руках Рёрика (первый раз он её лишился, когда начал грабить со своего бенефиция территорию самой империи, и был восстановлен в назначении в 841 г. Лотарем), однако ему пришлось её покинуть после восстания самих фризов, и упадком Дорестада, и уйти на восток – в направлении хорошо знакомых торговых путей, через Хедебю и Бирку – к Адельгъюборгу, где он и оседает, согласно «Повести временных лет», по договору-«ряду» с четырьмя «народами» Севера.

Олег Губарев увлечён своей темой, и это видно. Историография вопроса – вот его конёк, критика его не всегда апробирована глубоким знанием предмета, но зачастую солидна, остроумна и логична, особенно в сравнении с критикуемыми опусами. Само собой, он обладает определёнными знаниями источников, имеет представление об историографических спорах вокруг редакций ПВЛ и его тексте (без глубокого текстологического анализа), бегло ориентируется в скандинавских источниках, имеет представление о франкской анналистике. Владея английским языком, он порой обращается к спецлитературе, например, о фризах, мало известной русскоязычной публике, и приводит довольно интересные выдержки.

Как вы поняли по моему тону, после этого абзаца должно вырасти одно большое «НО». Оно и правда есть.

Увлёкшись сличением биографий летописного Рюрика-призрака и Рюрика Ютландского-Фрисландского, господин Губарев замахнулся, ни много ни мало, на своё толкование раннесредневековой государственности, да ещё и в таком духе, который не был видан и полусказочным «норманистам» пера Вячеслава Фомина. По его скромному мнению, у восточных славян не было никаких признаков ни сложной общественной жизни, ни так называемой «государственности». Испытывая серьёзные сложности с терминологией потестарности, он описывает восточных славян как «родовые союзы» (ну хоть не «большие семьи»), и низводит их на уровень «первобытности» (весьма загадочный и широкий термин). Прежде всего, по его мнению, о примитивном характере социальности свидетельствует определённый примитивизм ремесла и, в частности, кузнечного дела, а также отсутсвие интеграции «племён» в союзы. Конечно, спорить с тем, что Восточно-европейская равнина имела низкую плотность населения, сложно, так же как и с тем, что постепенно заселявшие её племена не имели такой развитой культуры, как живущие под сенью Франкской империи германские и славянские племена, или население хазарского степного «треугольника» меж двумя морями. Всё так. Но довольно сложно не заметить, что примитивные «родовые союзы-племена», любезные Губаревым, вряд ли в состоянии образовать крупные социальные кластеры, которые мы фиксируем в дорюрикову эпоху. Речь даже не о Приильменском-Приладожском Севере, этом новообразовавшемся перекрёстке культур, а о, к примеру, крупных поселениях в северном Прикарпатье, ареал которых идёт едва ли не до Полесья, крупный земледельческий протогородской кластер в Поднепровье, и испытывавшие серьёзное влияние хазар поселения на Левобережье Днепра, вдоль степи к Дону. То есть – социальные объединения, довольно крупные и сложные, были, некоторые из них можно называть уже и «вождествами», судя по наличию крупных укреплёных поселений и статусных предметов. Полиэтничные «русы» (условно) не были единственным источником организации а этом славяно-финно-балтском мире, хотя и важным, как оказалось впоследствии.

Кроме того, Губарев мог бы ознакомится с существующими работами по раннесредневековым политиям, скажем, германцев, по внутренней организации варварских королевств и децентрализованных образований южной Прибалтики, по истории скандинавских государств – та же Швеция очень показательна в плане долгого процесса образования централизованной монархии, который затянулся едва ли не до конца Средневековья. Автор пытается напирать на управленческий опыт, полученный людьми Рёрика во Франкской империи. В данном случае он опирается не на анализ конкретной системы управления (которую весьма сложно назвать бюрократической, так как она опиралась на систему предаставителей императора в конкретном округе, держащего на себе судебную систему и сбор налогов), а на слова Антона Горского, который предполагал знакомство Рёрика с этой системой, что позволило ему закрепится на Севере, и, тем самым можно говорить об опосредованном влиянии франков на древнерусскую государственность. Тезис заслуживает внимания, однако Губарев идёт куда дальше. Ну, да, Рёрик, весьма вероятно, был знаком с чеканкой монеты, кою производили в Дорестаде (эмпорий же), и, по всей видимости, был крещён. Кроме того, замечает автор, держатель эмпория не мог не понимать доходного значения дальней торговли. Всё это хорошо и прекрасно, но причём тут его деятельность на территории Севера? Поладожье и так уже было в те века транзитной торговой зоной, и его не раз уже брали под контроль пришельцы из-за моря («имаху дань варязи изъ заморья…»), и приход варягов в 862 г., мне думается, был лишь эпизодом в истории смены контролёров на торовых путях, и говорить, что опыт управления во Фризии инспирировал дальнюю торговлю, вряд ли приемлимо. Насчёт чеканки монеты тоже прекрасно, но вот только чеканили ли её в Рюриковом Городище, в Альдейгьюборге, в Изборске и Белеозере? Серебро было в основном привозным, и говорить о чеканке монеты для обеспечения эквивалента товарообмена сложно – всё таки в эмпориях это было делом жизненно необходимым, но насколько денежный оборот в рамках рынка существовал в Приладожье? Если в Подонье ещё можно отыскать серебряные «гривни» (к примеру, «Мартыновский клад»), впрочем, скорее предназначенные не для эквивалента оборота, а для ювелирного дела, функцию монеты, судя по всему, выполняют аббасидские дирхемы. Метрология денежных систем и вовсе появилась в этом регионе минимум на несколько десятилетий позже. Управление? Боюсь, раздачу городов «мужемъ своим» вряд ли можно считать за «управление», хотя, с большой натяжкой, можно и увидеть в этом факте квази-бенифиций. Весьма сомнителен и факт передачи власти наследнику Игорю через Олега, «бе бо детеск вельми», давно уже обсуждается вероятность искусственного «сшивания» династийной преемственности летописной традицией.

Так что назвать Рюрика-Рёрика основателем государства вряд ли приемлимо. Это утверждение рождено не злой волей автора, а тем, что его изыскания все сосредоточены на мнимой биографии нашего легендарного первооснователя, и общий контекст истории Раннего Средневековья, истории политогенеза Европы того времени, истории «Циркумбалтики» ему известны не слишком хорошо. Я уж не говорю об истории и археологии Восточной Европы, её заселения в общем, и этногенезу славян в частности. Поэтому решение вопроса о Рюрике как государствостроителе полностью провалено – Губарев не в состоянии решить эту проблему.

Пожалуй, на что стоит действительно обратить внимание – так это на сопоставление формул традиционной клятвы фризов («пока ветер с небес дует и мир стоит») и клятвы договора с Византией 945 г. («донде же съяеятъ Солнце и весь мир стоить»). Параллель интересная, и требует тщательной работы с германоязыными правовыми источниками, и поискам семантических соответствий в архаичном правовом поле. Фризское право, «Lex Frisionum», мало известно в русской историографии, однако ряд зарубежных славистов отмечали определённое её сходство с «Русской правдой», однако сам автор оставляет этот вопрос без особых обоснований. Он требует перекрёстного изучения германоязычного права, и знания формул всех «Lex», «Lag» и «Lovi», что, конечно, дело непростое. Встраивание «Русской Правды» в контекст германских законников – дело будущего, но автор не делает даже попытки сравнения клятвенных форм, ограничиваясь критикой кельтских параллелей. Вопрос об общем контексте германского права важен ещё и потому, что «Lex Frisionum» была записана в эпоху каролингской «leges-реформы» в конце VIII-начале IX в., на латыни, и явно испытала на себе влияние франкского права, сохраняя, впрочем, свою архаичность. Полный разбор соответствий двух столь разнесённых по времени и региону источников потребует дополнительных усилий, а уж выявление тем более — компаративный анализ формул-клятв. Так что Губареву можно сказать «спасибо» за популяризацию этого вопроса, совсем не банального и не второстепенного.

Как я вижу ситуацию на севере будущей Руси?

Начиная с VII века мы видим постепенный рост населения Восточно-европейской равнины, само собой, не только за счёт славян, но и при участии финно-угров и балтов, сквозь неё постепенно протягивались тонкие ниточки торговых путей в Балтику из переживающего бурный расцвет арабо-исламского мира и держащейся на плаву Византии. Торговые связи оплетают Балтику, начиная от эмпориев атлантического побережья, через Ютландию и торговые города, вроде Скирингсалля и Хедебю, Старгарда и Любека, Ральсвика и Арконы, и, через Эланд и Готланд, Экеторп и Павикен к Средней Швеции, озеру-заливу Меларен и Бирке – и на восток, к побережьям Финнмарка, к устью Невы. Там, в акватории Невы и районе Ладоги, и образовался культурный котёл, породивший к жизни так называюмую «Русь» как… политоним? Пусть будет так. Охрана узловых точек торговых путей – задача чрезвычайно важная, и появление контролирующей группы на некоторых из них – явление закономерное, так же как и образование так называемой «внешней элиты», в виде русов-варягов, которой нужно было уживаться в балансе с местной, многоэтнической элитой Поволховья (Евгений Шинаков предлагает понятие «двухуровнего государства»). Хотя, конечно, вопрос о том, было ли пресловутое «призвание», остаётся открытым. Вариант призвания, как в квази-государстве Само, существует (об этом пишет Михаил Свердлов, некоторые исследователи, скажем, Евгений Пчёлов и Валентин Янин, настаивали на существовании текста «договора-ряда»), хотя иные, как Виктор Пузанов, настаивают на «норманнском завоевании». Как уже говорилось, концепция Губарева отнюдь не нова, и отождествление летописного Рюрика с Рёриком Фрисландским вполне вероятно, однако его роль в политегенезе остаётся большим вопросом. Однако переселение варяжского вождя с берегов Северного моря на Ладогу представляется мне вполне вероятным, как и его эпизодическое участие в наведении

Итак, стоит ли читать книгу Олега Губарева? Скажем так: ознакомится с ней можно, особенно тому, кто только начинает свой путь по бурным просторам «варяжского вопроса». Как эдакий компедиум материала – вполне годится, хотя почти ничего нового (кроме вопроса о Фризском праве) вы в ней не найдёте, если вы уже искушены в этой тематике. Автор поторопился, ему рано было выпускать полноценную книгу – он забывает, и забывает крепко, о концептуальном контексте тех вопросов, которыми он задаётся – они слишком сложны и дискуссионны, чтобы решать их с такого лихого наскока. Губарев слишком категоричен в своём тоне, тогда как для подобной категоричности у него пока нет особых оснований. Хотя, нужно признать, я готов согласится с отождествлением Рюрика и Рёрика Скьёльдунга, но меня не устраивает то, как Губарев провёл научную работу.

Подытоживая – книга Пчёлова всё равно больше годится для введения в предмет. В книге Губарева самой полезной частью является ссылочный аппарат – надо отдать должное, работа с историографией, пусть и выборочно, но всё же проведена. Ради этого я бы и рекомендовал бы её посмотреть – но не как исчерпывающую вопрос работу.

В науке истории ещё со времён древнегреческих папирусов пытливые умы делились на два основных типа – те, кто работает на широкие обобщения, крупные и размашистые мазки событий на столетия, и те, кто кропотливо собирает мелкие фактики, памятники, источники, занимается их контекстной обработкой, оставляя обобщение другим, более смелым историкам.

Но об этом чуть ниже. Рассмотрим предмет нашего сегодняшнего разговора. Да, это «Господин Великий Новгород», ушедший в прошлое, но оставшийся даже в массовом сознании символ несбывшегося будущего России. Будущего весьма гипотетического, смутного, неопределённого – но определённо не того, что заготовили гордые московские князья. Боярская республика Новгорода стала настоящим символом демократизма в глазах общественности, его воспевали и как оплот гражданских свобод, и как концентратор «боярской вольницы», разнузданного феодального разгула. И это только с одной стороны. С другой, Новгород наравне с Киевом имеет право называться «отцом городов Русских», откуда пошли, по легенде, истоки династийной единой государственности, объединившей разрозненные восточнославянские анклавы. Ведь именно сюда (точнее – тогда ещё на Рюриково городище) пришёл пресловутый князь из заморских варягов в 862 году…

В любом случае, Новгород в более позднее время не слишком схож со своими соседями, хотя, вероятно, в IX-X веках он не слишком бросался в глазах. По итогам своего развития он куда больше походил на классический город-государство, основанный на торговле, имеющий высокую степень самоуправления и сменяемости власти… Впрочем, последнее, по всей видимости, несколько утрачивает своё значение к XV веку. По итогам развития именно Новгород остался наиболее «европейским» анклавом на территории Руси в социальном смысле, наименее зависящим от какой-либо внешней воли, будь то государственная власть либо иные институты.

Впрочем, я недостаточно компетентен, чтобы вольно рассуждать о новгородской государственности и социальной системе на всём протяжении его существования. Обратимся к герою нашего разговора – Валентину Янину, человеку, проведшему большую часть жизни в раскопах древнего города, человеку, подарившему нам голоса из прошлого. Да, Янин был одним из первых, кто стал извлекать из сырой новгородской земли берестяные грамоты, на которых были начертаны записки, сообщения, пометки… В общем, вещи, казалось бы, не имеющие значения для большой истории – но в своём объёме сухие и скупые данные грамот дают картину жизни и быта людей, живших почти тысячу лет назад, дают возможность прикоснуться к их языку, к мышлению, к их повседневности – то, что брезгливо игнорировали церковные летописцы.

Ну так вот, возвращаясь к истокам – Янин принадлежит к учёным, по выражению Леонида Алаева, которые всю жизнь «собирают осколки». Ещё будучи юношей, он возился с древнерусскими монетами с дотошностью заядлого коллекционера, вымеряя и соотнося вес монет и древнерусских систем денежного отсчёта, итогом которого стала книга «Денежно-весовые системы русского средневековья: Домонгольский период», которую он издал в 27 лет. Чуть позже, в экспедиции Артемия Арциховского в начале 1950-х он нашёл новое увлечение, заключающееся в находке и издании берестяных грамот, совместного с лингвистами перевода и первичной интерпретации.

Именно интерпретация нас и интересует: ведь книга называется «Очерки истории средневекового Новгорода», написана она в 2008 году, то есть должна представлять собой концентрацию всего опыта изучения этого города, который прошёл за шесть десятилетий почтенный археолог. Например, его авторству принадлежит книга «Новгородские посадники» (1963), которая представляет собой институциональный анализ одной из форм самоуправления концевой общины. Поэтому я предполагал найти в этой книге сквозной анализ социально-политической истории Новгорода, механизмы организации, сформировавшие его уникальный феномен и, в конечном счёте, его пространное описание и толкование.

Однако первое, на что стоит обратить внимание, это на название: «Очерки истории…», то есть – зарисовки, фрагменты, элементы. Не цельное описание новгородского феномена, а фрагменты его истории. Второе – Янин – «собиратель осколков». Он сугубый практик, и исходит из узкого понимания источника, из конкретного факта, который он из себя представляет. Именно поэтому очерки истории у нашего героя предельно конкретны, узконаправленны и казуальны. Ведь даже обобщающий очерк по истории международных связей города для этой книги писал не Янин, а русист Елена Рыбина. Примеры?

Пожалуйста. Скажем, такая тема, как Новгород во времена монгольского нашествия. Эту историю знают все без исключения, и про Игнач-крест тоже помнят все. Избегая общих характеристик, Янин скурпулёзно и дотошно пытается определить место и время поворота батыевых орд вспять, немало страниц тратя на сложный текстологический и этимологический анализ происходящих событий. Или вот ещё один пример: боярское землевладение он рассматривает исключительно через казуальные данные, исходя из косвенных показаний актовых материалов и берестяных грамот, в полной мере рассматривая одну из боярских семей Новгорода. Ещё более яркий пример – изучение прекрасно сохранившихся мумифицированных останков Дмитрия Шемяки, одного из участников феодальных воин XV в., из которого был сделан вывод об отравлении мятежного князя, вероятно, по приказу Василия Тёмного.

Валентин Янин изучает историю Новгорода через казусы. Не землевладение вообще – а землевладение конкретных семей. Не просто сбор налога и ясака – а вполне конкретный сбор налогов в конкретной пятине. Не институт тысяцких и епископов – а история конкретных представителей новгородцев на этих должностях. Автор показывает широкую палитру живой новгородской жизни, но это не столько очерки истории города, сколько очерки по истории источниковедения города, и вероятных путей их первичной интерпретации. По этим очеркам не так просто изучать историю Новгорода как социального образования.

Тем не менее, в заключении Янин дал своё видение новгородского феномена, пусть даже и краткое – ведь историк не может обойтись совсем без теоретической базы. Три посёлка родовой аристократии (концы) были объединены в один город в конце X века, и, в целом, изначально их строй не слишком выделялся на фоне городов Древней Руси. Так, Янин ещё во времена Ярослава Мудрого выделяет систему концевого самоуправления и княжеской администрации («княжеский домен», концепт, вызвавший много споров в своё время), которые существовали параллельно друг с другом. Однако в XII веке Новгород «сбился с пути», укрепления княжьей власти не произошло, и в 1136 году боярство окончательно изгнало княжескую власть из города, став самоуправляющейся «республикой». Призываемый князь продолжал выполнять военные и судебные функции, однако с каждым годом терял своё влияние, появлялись новые институты управления, замещающие и эти сферы. Таким образом, к концу XIII века сложилась известная триада «посадник-тысяцкий-архимадрит», ежегодно переизбираемых и являющихся основными институтами управления и перераспределения в Новгороде.

Таковы краткие выводы, точнее, базовые предпосылки, из которых исходит Валентин Янин. Какие выводы сделаем мы? Если браться за историю Новгорода в её полном объёме, как уникального социально-культурного явления, то эта книга не годится. Но она содержит богатый фактический материал по казуальной истории этого средневекового города, по его внутренним и внешним конфликтам, застройке, политических и внутриродовых силах, и так далее, и так далее. «Очерки…» могут добавить дополнительных красок в картину истории Древней Руси, однако сам новгородский феномен и его место в истории нашей страны данная конкретная книга не поможет объяснить.

Муравьев В.А. Теории феодализма в России в русской историографии конца XIX — начала XX вв. Серия : Исторические исследования. М. Квадрига. 2016г. 404 с., портрет, твердый переплет, обычный формат.

В эпоху развития и смешения методологий, нового творческого поиска далеко не все исследователи могут искать новое и свежее в свое области науки, предпочтя из раза в раз повторять одни и те же мифы. Принцип человека, стоящего на плечах гиганта, не для всех актуален и очевиден, даже в такой сложной и древней науке, как история. Именно поэтому многие историки, прежде чем заниматься конкретным материалом, конкретными проблемами, проходит обязательный этап изучения историографии – истории исторической мысли и различных концепций. Ведь должен же он забраться на плечи гиганту, прорефлексировать созданное до него… Мне, конечно, не особенно понятно, как люди могут бороновать пашню историографии всю жизнь, как это делал наш сегодняшний герой, профессор Виктор Муравьёв (1941-2009), однако он оставил после себя ряд любопытных работ по истории исторической мысли, однако из которых соприкасается с моими непосредственными интересами.

Уже наличие всеобъемлющего феодализма в Европе ставится под сомнение. Юридический термин, введённый французскими юристами-февдистами неожиданно даже для них самих хлопком раздвинул своё семантическое поле, и стал синонимом столь любимого просвещенцами понятия «Moyen Age». Историки в течении XVIII-XIX вв. понимали под этим термином то запутанные вассально-ленные отношения между представителями правящих слоёв, то систему эксплуатации этими слоями нижних сегментов общества, осуществляемой через феодальное землевладение, серваж. Историки видели в окружающем мире, как им казалось, «пережитки» «Ancient Regime», в виде крупного землевладения или общинных крестьянских объединений, и экстраполировали свои выводы на Тёмные века.

В XX веке, однако, выяснилось, что вассально-ленные отношения вовсе не были всеохватными, и существовали не вместо и не параллельно с государством, а вместе с ним, что механизмы эксплуатации затрагивали далеко не всё население, что системы «феодов» и «сеньорий» не тождественны друг другу. Мало того, под внешним слоем властных отношений скрывались и корпорации, и союзные объединения, основой которых не всегда было принуждение, но – хозяйственная необходимость (хотя куда мы денемся без принуждения?), да и сама власть могла осуществляться самыми разными формами.

В общем, «феодализм» как таковой оказался понятием очень сложным, да и вообще правомерность его безоглядного употребления считается сомнительным. Однако в советское время, с лёгкой руки одного из сочинений нашего дорогого Карла Маркса, «феодализм» стал фундаментальным этапом в истории человеческого общества. Эпоха господства поземельной зависимости была и в России, что было доказано сочинениями Грекова, каждый раз видевшего чудесное просветление в голове после каждой речи товарища Сталина. Однако тема феодализма в России не была новой, и поднималась дореволюционными историками, многие из которых, сами того не зная, выложили немало кирпичей и раствора под фундамент будущих историографических идеологем… Именно этой эпохой и решил в своё время заняться молодой историк Виктор Муравьёв.

Работа предстояла тонкая, поскольку следовало остаться в рамках одновременно и псевдомарксистской идеологии с её критикой буржуазной историографии, не обидеть сторонников государственного подхода, что было совсем неочевидно и при отметить реальные достижения дореволюционных историков-медиевистов. Изначально Муравьёв занимался творчеством явно почитаемого им Николая Павлова-Сильванского, однако границы его исследований раздвинулись позже до историков и его собственного, и предшествующего поколения, а ещё позднее были перенесены вовсе ко времени Последнего Летописца. На чём же сосредоточился историограф? На достижениях, как ни странно, на достижениях откровенно «буржуазных» историков, которые во многом заготовили почву для будущих марксистов…

Прежде всего в глаза бросается, конечно, помещение трудов историков в контекст политики эпохи, ведь нередко их работы становились проводником идеологии. Можно вспомнить, скажем, пресловутый учебник Погодина, активно продвигавший государственную линию. Кем же были Николай Павлов-Сильванский, Борис Сыромятников и прочие певцы феодализма? Для этого стоит обратиться в прошлое, и понять суть споров. В XVIII в. зарождающаяся отечественная наука подняла вопрос о том, как же жилось русским на Восточноевропейской равнине без строгого отеческого взора Царя-Батюшки и Большого Начальства, что суть богопротивно и абсурдно? Нужно было решить принципиальный вопрос: каков был политический строй средневековой Руси? Либо он целиком основывался на господстве государства и центральной власти, либо являлся феодальным, то есть системой вассально-сервильных сеньорий? Либо вовсе Русь, по своей сути, образование родовое, посконное? Менялись концепции во франко-германской науке, и вслед за ними появлялись ответы и русской, всегда интересные и оригинальные – нут нужды перечислять их знаковые имена. В XVIII в. на переднем плане были споры о «единодержавном» и «анархическом» началах. Появилось историографическое понятие «вотчина», активно сравнивающееся с западным feodum, было написано немало по проблеме собственности в русском средневековье (например, И. Н. Болтин), были попытки найти иммунную систему в этом строе. Историки признавали понятие «феодальной раздробленности», и, само собой, противопоставили ей светлое время самодержавия, поскольку русское средневековье было переполнено насилием и усобицами (воины детей и внуков Дмитрия Донского говорили сами за себя). В XIX в. картина стала куда более разнообразной, хотя видные историки начала века – М. Н. Муравьёв и Н. М. Карамзин – продолжали повторять тезис о негативной «феодальной раздробленности» и позитивном «единодержавии». Не признавали наличие «феодализма» и социал-демократы – Белинский, Чернышевский, Герцен, Огарёв – как ещё объяснить отсутствие социальных движений в России? По версии Муравьёва, переломным моментом стало появление теории Франсуа Гизо, делающей упор на проблему феодальной собственности и иерархичности средневекового общества, его рыхлости и политической нестабильности, и уже означало смещение спора в сторону сравнения Запада и России, схожего или различного. Ведь рыхлости феодального строя ошмётков империи Шарлеманя можно было бы противопоставить русское единодержавие, не так ли? Сперанский, Кавелин, Чичерин и соловьёв признавали наличие зачатков феодализма на Руси, но считали, что они быстро были задавлены властными институтами. Лишь великий Василий Ключевский признал существование «параллельных» с западноевропейскими феодальных институтов, пусть даже и находя существенные отличия между ними.

Таким образом, Николай Павлов-Сильванский предстаёт перед нами как оппозиционер – он последовательно и чётко старается сокрушить все линии доказательств отрицания феодализма на Руси, чему и посвящает ряд своих сочинений. Он видит в истории Руси ряд сменяющихся правовых состояний – феодальный, удельный и вотчинный периоды, во всём схожие с западноевропейскими, и ведущими Россию на магистральный путь европейской же модернизации. Господство «боярщины» сменяется сословной монархией, которая, в свою очередь, постепенно эволюционирует в буржуазно-демократическое государство. То есть – историк выступает с крамольными даже ныне идеями коренной «европейскости» России, лишённой того самого пресловутого «особого пути», в которой крепкое подмороженное самодержавие является скорее отклонением от нормы. Не менее интересе оказался полузабытый Борис Сыромятников, ведущий свою линию от эпохи «непосредственной демократии» к Империи, между которыми были «Удельная» и «Московская» Руси, и параллельно с Павловым-Сильванским оценивал характеристики отечественного феодального строя.

Таким образом, буржуазные учёные оказались не просто реакционерами и классовыми врагами, а соратниками, без пяти минут марксистами – примерно схожим образом в своё время Александр Неусыхин пытался продвигать у нас творчество Макса Вебера. Хотя по тону, безусловно, это сильно отличается от классических историографических работ марксистов: вспомните хотя бы изданную в 1958 г. книгу будущего министра Просвещения Александра Данилова про немецкую историографию «общинной теории» в XIX в. – исключительно резкую и обличительную. Муравьёв же более тактичен и аккуратен, он говорит о плодотворности «буржуазных» историков даже вне рамок марксизма. Показательно, что небольшой очерк, посвящённый «легальным» марксистским историкам Михаилу Покровскому и Михаилу Ольминскому очень короток, и автор относится к ним далеко не так щадящее, как к их буржуазным коллегам, пройдясь артиллерийским огнём по их «заблуждениям» и «ошибкам», благо, конъюнктура позволяла.

Диссертация была защищена в 1970-м, и вызвала нескрываемый интерес у практикующих историков – в частности Александр Зимин и Владимир Кобрин дали свои положительные рецензии, отметив новизну взгляда и широту охвата. Однако книга так и не была издана вплоть до прошлого, 2017 года. Конечно, эта работа была известна, но до настоящего времени с ней ознакомится было непросто. Почему? Трудно сказать – я не встретил ответа. Сам Муравьёв так до конца жизни и занимался историографией, правда, в более поздние годы продвигая теорию вспомогательных исторических дисциплин, особенно источниковедения и исторической географии. Отчего-то он не стал возвращаться к поднятым им когда-то вопросам, и докторская уже была посвящена историографии революции 1905 года – тоже по своему любопытного среза культуры познания, но всё же совсем иного.

Муравьёв поднял вопрос об оценке места истории России в мире. «Государственная историография» дореволюционного периода, по сути, говорила об «особом пути» России, Павлов-Сильванский, Сыромятников и марксисты утверждали типичность её истории. Это принципиальный вопрос – либо мы идём по пути, размеченному западным миром, либо по своей уникальной стезе, и вопрос о феодализме здесь приобретает особое звучание. И недавняя книжка Антона Горского, «Русское средневековье» и порождённая ею дискуссия свидетельствует о том, что тема-то никуда не делась. Я не спец по истории средневековой Руси, к собственному большому сожалению, но пару замечаний могу сделать.

С моей точки зрения, любой социальный строй имеет свои уникальные и самобытные черты, в этом можно солидаризироваться с Марком Блоком и Ароном Гуревичем. Сам концепт феодализма с его сквозными институтами слишком уж узок, чтобы подгонять его под рамки гибких и динамичных укладов обществ, существующих на протяжении целых веков. Конечно, если мы дадим феодализму более узкое определение как стратифицированного общества, основанного на аграрном (ещё шире – просто «натуральном») хозяйстве, то результат будет иной. Однако в данном случае мы имеем значительно более конкретную проблему – эволюцию взаимоотношений различных страт и классов общества между собой и с государством, их конкретные формы и ритуалы.

Не буду особенно растекаться мыслью, скажу лишь, что всё-таки процессы, на мой взгляд, разные. Возможно (только возможно!), что эволюция шла по направлению подчинения и «охолопливания» страт и классов, находящихся под всё более плотно государственной юрисдикцией. На Руси просто не сложились условия для складывания городских объединений, и был прерван в более поздние века процесс саморегуляции крестьянских хозяйств. Вопрос в том, был ли здесь феодальный строй в более раннее время, когда государственные институты имели весьма расплывчатый облик? Это вопрос, кроящийся в недрах домонгольского и раннемонгольского периода истории нашей страны, и я на него не могу пока дать ответа.

Следовательно: это был действительно «особый путь»? Путь укрепления «порядка» и «державности», нашедший концентрированное выражение в эпохе Ивана IV? А вот это, кстати, не факт – всё зависит от того, какие процессы шли снизу, как складывались отношения между условно «правящими» классами, и более низкой ступенью общества, по горизонтали и вертикали. То есть – насколько уникальна история России с точки зрения динамики социального процесса вне государственной юрисдикции. Понимаю, что моя мысль не слишком чётко и убедительно звучит, но пока её стоит принять так.

Так был ли на Руси феодализм, как социально-политический строй сеньорий, или даже строй государственных пожалований и феодального вассалитета? В чистом виде – вряд ли. Был ли путь Руси исключительно в благостном государственном начале? Также не уверен. И произведения классиков, которые Муравьёв рассматривает в своей работе, лишний раз заставляют в этом убедится.

Проблема далека от завершения.